Нитки.

— Все ничего: и из харчей, и из одежды, все было с достатком—только вот насчет ниток беда… На вес золота ниток не достанешь, зашиться нечем… А рубахи, которые давали,—раз вспотеешь,—по полотнищам, во всю длину, так и разлезется,—ну, и ходишь полуадамом, как говорил нам командир.
Так рассказывал в вагоне конки солдат с георгиевским крестом и рукой на перевези.
Сидевшая на противоположном диване бедно одетая женщина, торопливо развязав большой узел с только-что скроенным и еще не сшитым бельем, вынула из средины несколько мотков желтых и белых ниток и демонстративно показала их публике:
— Да разве такие нитки сдержат? Что они—одна гниль, прости Господи… Нате-ка, посмотрите.
И моток заходил по рукам. Без всякого усилия нитки рвались и разлезались.
— А нешто хорошими нашьешься, коли пятак за пару подштанников и пятак за белую рубаху платят? А нитки  на свой счет, да и покупать-то у них велят. Вот что отпускают!.. Накинь копейку на нитки,—такие можно поставить, что и не сносишь… А с этими,—раз надел, и разлезлось…
Публика заинтересовалась. Женщина продолжала рассказывать.
— Халат—двугривенный… Желтая  рубаха—семь копеек, а эта—по пятаку… А горя-то с проклятущими нитками сколько: ты шьешь, а она рвется… А попробуй пожалься там, что гнилые нитки,—так пугнут, что своих не увидишь, и работы не дадут больше… Пробовали такие горячие заступники,—жалились, да без куска хлебы и остались.
После демонстрации ниток беседа в вагоне стала общей…
Поинтересовались, кто дал работу женщине.
— В доме Гуревича, в Глинищевском переулке, берем работу…
Взяв, по примеру пассажиров, несколько ниток из мотка, я вышел из вагона и отправился в д, Гуревича.
Как раз в то время, когда я подходил к дому, подъехала телега, нагруженная только-что сшитыми халатами. В ворота шли женщины с узлами. С ними пошел и я. Направо, за углом, внизу, в комнате, заваленной сшитым бельем, производилась приемка.
Навстречу мне вышла девушка с недошитой рубахой и мотком ниток, полученным из-за прилавка, и села в прихожей дошивать.
— Вам что? Насчет работы? Больше нет, опоздали!—не дождавшись моего ответа, быстро заговорила дама, приемщица белья.
— Скажите, а много сшили?— спросил я.
— Миллионы штук!—горда ответила она и принялась за приемку.
— Кто же это шьет? Интендантство?
— Нет, частная компания.
Я вышел в прихожую и заговорил с девушкой, пришивавшей  пуговицы к штуке белья.
— Почем шьете?
— Пять копеек штука!
Я взял моток, из которого она только-что выдернула нитку и начала ею пришивать пуговицу. Пуговица пришивалась в два стежка на живую нитку.
Нитка рвалась, как паутина.
— Ведь непрочно будет?
Девушка молча посмотрела на меня удивленными глазами, будто хотела сказать:
— А ты только сейчас догадался?! Экий ведь! Это давно знаем!
— Непрочно!—повторил я.
— Шьем прочно, а нитки ихние… Какие дают, такими и шьем.
Я взял моток ниток и спросил:
— На сколько здесь?
— Копейки на две.
— Ну вот, возьмите себе двугривенный, а нитки отдайте мне. И сунув ей, удивленной, двугривенный в руки, я вышел на улицу.
Теперь этот моток передо мной.
Смотрю на него и ужасаюсь!
Не хочется верить, чтобы все миллионы штук белья, как заявили мне в приемной «частной» компании в доме Гуревича, были сшиты такими нитками!
Нет, не может быть, не верю, не хочу верить!
Может-быть, я уже такой несчастный, что именно мне попалась в вагоне женщина с гнилыми нитками, а теперь, во второй раз, гнилой моток у девушки!
О, как я хотел бы быть именно этим несчастным, которому, одному только, попали в руки такие нитки.
Ведь ими можно сшить каких-нибудь два десятка рубах, которые в числе миллиона сшитых хорошими нитками будут отправлены на Дальний Восток, и два десятка солдат, только два десятка, наденут такие рубахи, которые после первого пота обратят их владельцев в полуадамов!
Но и два десятка много!
Стоит-ли хлопотать из-за пустяков!
При миллионах,—и два десятка!
Бочка меду,—ложка дегтя…
А если наоборот?!!
А если половина таких?.. А если?..
Ведь все можно думать…
Не хочется дурно думать о людях!
Еще раз беру моток, пробую нитку,—рвется уж очень легко, даже не рвется, а расползается. Может-быть, это еще ничего? Я не портной, не знаю.
Посылаю нитки в соседнюю мастерскую и прошу ответить на три вопроса: 1) гнилая-ли нитка, 2) прочно-ли белье, сшитой такой ниткой, и 3) употребляют-ли такие нитки на шитье обыкновенного белья?
Посланный ушел. Сижу и жду с трепетом сердца ответа.
И если скажут, что такие нитки употребляют на шитье белья,—с какой радостью я разорву все только-что написанное мной.
Жду. Минуты кажутся часами. Разные думы лезут в голову. Неужели и здесь повидимому, в таких пустяках—что нитка! — злоупотребление. И так уж война открыла миллионные злоупотребления, совершенные разными весьма и весьма крупными лицами. После таких громадных и говорить о нитке не стоило бы… А как вспомнишь «полуадама», да еще в манчжурские холода, на открытых позициях,—так и жутко станет, и нитка страшной покажется…
По нитке Тезей открыл тайны неведомого дотоле лабиринта.
Вот она нитка-то!..
Чу, идут!
— Ну, что? Какие ответы?
— На первый: «нитка слабая, разлезается». На второй: «совсем непрочно: дерни за рукав,—оторвешь, а не то что вдоль шва по полотнищу». На третий: «такими нитками белье не шьют, а только заметывают, да и для заметки мы берем лучше»!
И так разорвать написанное не пришлось!
Нитки оказались негодными для шитья солдатского белья.
Вся надежда, все мое утешение, что такие нитки попались только мне, одному мне, а всем остальным—хорошие, прочные.
Будем надеяться, что заказавшие миллионы белья, будут пробовать каждую штуку, чтобы по ошибке не попали на солдат хоть те два десятка рубах, которые сшиты такими негодными нитками, какие лежат передо мной.
А то из пустяков да нарекания пойдут.

ВЛ. ГИЛЯ—Й.

Газета Русское Слово, № 169, Суббота, 25-го июня  (8-го) июля 1905 г., 4 страницы

ВОЙНА.
(По телеграфу и телефону).
В МАНЬЧЖУРИИ.
Всеподданнейшая телеграмма генерала-от-инфантерии Линевича от 15-го июня, 11 час. утра.
На фронте армии спокойно.

Телеграммы.
(От наших корреспондентов).
Лодзь, 15, VI. Сегодня на улицах расклеено обязательное постановление, объявленное военным начальником города и уезда генералом Шутлевортом. Жители, у которых находится огнестрельное и холодное оружие, приглашаются немедленно сдать его в полицейские участки, ответственности за это подлежать не будут, если же у кого будет найдено оружие,—тот будет привлечен к ответственности на основаниях, определенных военным положением. Если из окна или балкона будут произведены выстрелы, квартиранты будут выселены, квартиры заперты и запечатаны, виновные арестованы и преданы военному суду, домовладелец, управляющий, квартиранты и дворник будут привлечены к ответственности. О приезде и выезде из города каждый обязан в течение трех часов заявить полиции. Ворота и калитки целый день должны быть закрыты на ключ, дворники весь день должны дежурить перед воротами. Тем, кто в течение 3-х дней не найдет себе здесь занятий, проживание в Лодзи воспрещено. На похороны допускаются только родные и в ограниченном количестве знакомые. Всякого рода сборища на площадях, улицах и в домах будут рассеиваться вооруженной силой.
Киев, 15, VI. Объявленная 14-го июня мобилизация запасных проходит в Киеве нормально. Вместе с мобилизацией запасных объявлена конская мобилизация. Настроение в городе тревожное.
Орел, 16, VI. Забастовали литейщики. Пекаря продолжают забастовку. Город без хлеба. Забастовка трамвайных служащих не удалась.
Казань, 16, VI. Пассажиры волжских пароходов жалуются, что, несмотря на обязательное постановление о бесплатном отпуске кипятка, буфетчики пароходов взимают плату.
Царевококшайск, 16, VI. Городское трехклассное женское училище с начала учебного года преобразуется в женскую прогимназию.

Газета Русское Слово, № 161, Пятница, 17-го (30-го) июня 1905 г., 4 страницы

ВОЙНА.
(По телеграфу и телефону).
В МАНЬЧЖУРИИ.
Всеподданнейшая телеграмма генерала-от-инфантерии Линевича от 30-го мая.
27-го мая обнаружилось наступление передовых частей противника. Колонны пехоты, конницы, горной артиллерии с пулеметами наступали мандаринской дорогой, другая колонна пехоты с артиллерией наступала долиной восточнее мандаринской дороги, и заняла 28-го мая высоты на правом берегу реки Каохе, севернее селений Лянчшучень и Хандаохе. На остальном фронте армии происходит обычная перестрелка передовых частей.

Телеграммы.
(От наших корреспондентов).
Могилев, Под. г., 31, V. Отбыли в Деребчин драгуны, в Котюжаны—казаки, чтоб усмирить аграрное движение.
Киев, 31, V. Купечество постановило ограничить торговый день двенадцатью часами, считая в том числе два на обед, и признало желательным полное прекращение торговли в воскресные дни и двунадесятые праздники, за исключением торговли съестными припасами на базарах, которая должна быть разрешена до десяти час. утра.
Киев, 31, V. Сегодня закончилось слушанием громкое дело по обвинению бывшего околоточного надзирателя Дубиллера и двух городовых в истязании в Подольском участке арестованного подрядчика Фурсова. Городовой Смоловик признан виновным в насилии приговорен к аресту на месяц. Околоточный Дубиллер и городовой Гаркун оправданы.
Никополь, 31, V. Возмущенные поведением сына земского начальника Гаркушевского, крестьяне деревни Сергеевки начали громить его экономию. Гаркушевскому грозила серьезная опасность. Старосте удалось к вечеру приостановить буйство. Приехали власти, производится расследование.
Казань, 31, V. В помещенном сегодня «письме в редакцию» «Волжского Листка» лесопромышленники Ведерников, Шаковский, Пенкин, Мокроусов, А. А. и В. А. Камериловы утверждают о существующем на Волге взяточничестве со стороны чинов округа путей сообщения. Ведерников, как член раскладочного присутствия, говорит, что при проверке книг ему часто приходилось встречать запись: «Дано путейским».

Газета Русское Слово, № 146, Среда, 1-го (14-го) июня 1905 г., 4 страницы