Нитки.
— Все ничего: и из харчей, и из одежды, все было с достатком—только вот насчет ниток беда… На вес золота ниток не достанешь, зашиться нечем… А рубахи, которые давали,—раз вспотеешь,—по полотнищам, во всю длину, так и разлезется,—ну, и ходишь полуадамом, как говорил нам командир.
Так рассказывал в вагоне конки солдат с георгиевским крестом и рукой на перевези.
Сидевшая на противоположном диване бедно одетая женщина, торопливо развязав большой узел с только-что скроенным и еще не сшитым бельем, вынула из средины несколько мотков желтых и белых ниток и демонстративно показала их публике:
— Да разве такие нитки сдержат? Что они—одна гниль, прости Господи… Нате-ка, посмотрите.
И моток заходил по рукам. Без всякого усилия нитки рвались и разлезались.
— А нешто хорошими нашьешься, коли пятак за пару подштанников и пятак за белую рубаху платят? А нитки на свой счет, да и покупать-то у них велят. Вот что отпускают!.. Накинь копейку на нитки,—такие можно поставить, что и не сносишь… А с этими,—раз надел, и разлезлось…
Публика заинтересовалась. Женщина продолжала рассказывать.
— Халат—двугривенный… Желтая рубаха—семь копеек, а эта—по пятаку… А горя-то с проклятущими нитками сколько: ты шьешь, а она рвется… А попробуй пожалься там, что гнилые нитки,—так пугнут, что своих не увидишь, и работы не дадут больше… Пробовали такие горячие заступники,—жалились, да без куска хлебы и остались.
После демонстрации ниток беседа в вагоне стала общей…
Поинтересовались, кто дал работу женщине.
— В доме Гуревича, в Глинищевском переулке, берем работу…
Взяв, по примеру пассажиров, несколько ниток из мотка, я вышел из вагона и отправился в д, Гуревича.
Как раз в то время, когда я подходил к дому, подъехала телега, нагруженная только-что сшитыми халатами. В ворота шли женщины с узлами. С ними пошел и я. Направо, за углом, внизу, в комнате, заваленной сшитым бельем, производилась приемка.
Навстречу мне вышла девушка с недошитой рубахой и мотком ниток, полученным из-за прилавка, и села в прихожей дошивать.
— Вам что? Насчет работы? Больше нет, опоздали!—не дождавшись моего ответа, быстро заговорила дама, приемщица белья.
— Скажите, а много сшили?— спросил я.
— Миллионы штук!—горда ответила она и принялась за приемку.
— Кто же это шьет? Интендантство?
— Нет, частная компания.
Я вышел в прихожую и заговорил с девушкой, пришивавшей пуговицы к штуке белья.
— Почем шьете?
— Пять копеек штука!
Я взял моток, из которого она только-что выдернула нитку и начала ею пришивать пуговицу. Пуговица пришивалась в два стежка на живую нитку.
Нитка рвалась, как паутина.
— Ведь непрочно будет?
Девушка молча посмотрела на меня удивленными глазами, будто хотела сказать:
— А ты только сейчас догадался?! Экий ведь! Это давно знаем!
— Непрочно!—повторил я.
— Шьем прочно, а нитки ихние… Какие дают, такими и шьем.
Я взял моток ниток и спросил:
— На сколько здесь?
— Копейки на две.
— Ну вот, возьмите себе двугривенный, а нитки отдайте мне. И сунув ей, удивленной, двугривенный в руки, я вышел на улицу.
Теперь этот моток передо мной.
Смотрю на него и ужасаюсь!
Не хочется верить, чтобы все миллионы штук белья, как заявили мне в приемной «частной» компании в доме Гуревича, были сшиты такими нитками!
Нет, не может быть, не верю, не хочу верить!
Может-быть, я уже такой несчастный, что именно мне попалась в вагоне женщина с гнилыми нитками, а теперь, во второй раз, гнилой моток у девушки!
О, как я хотел бы быть именно этим несчастным, которому, одному только, попали в руки такие нитки.
Ведь ими можно сшить каких-нибудь два десятка рубах, которые в числе миллиона сшитых хорошими нитками будут отправлены на Дальний Восток, и два десятка солдат, только два десятка, наденут такие рубахи, которые после первого пота обратят их владельцев в полуадамов!
Но и два десятка много!
Стоит-ли хлопотать из-за пустяков!
При миллионах,—и два десятка!
Бочка меду,—ложка дегтя…
А если наоборот?!!
А если половина таких?.. А если?..
Ведь все можно думать…
Не хочется дурно думать о людях!
Еще раз беру моток, пробую нитку,—рвется уж очень легко, даже не рвется, а расползается. Может-быть, это еще ничего? Я не портной, не знаю.
Посылаю нитки в соседнюю мастерскую и прошу ответить на три вопроса: 1) гнилая-ли нитка, 2) прочно-ли белье, сшитой такой ниткой, и 3) употребляют-ли такие нитки на шитье обыкновенного белья?
Посланный ушел. Сижу и жду с трепетом сердца ответа.
И если скажут, что такие нитки употребляют на шитье белья,—с какой радостью я разорву все только-что написанное мной.
Жду. Минуты кажутся часами. Разные думы лезут в голову. Неужели и здесь повидимому, в таких пустяках—что нитка! — злоупотребление. И так уж война открыла миллионные злоупотребления, совершенные разными весьма и весьма крупными лицами. После таких громадных и говорить о нитке не стоило бы… А как вспомнишь «полуадама», да еще в манчжурские холода, на открытых позициях,—так и жутко станет, и нитка страшной покажется…
По нитке Тезей открыл тайны неведомого дотоле лабиринта.
Вот она нитка-то!..
Чу, идут!
— Ну, что? Какие ответы?
— На первый: «нитка слабая, разлезается». На второй: «совсем непрочно: дерни за рукав,—оторвешь, а не то что вдоль шва по полотнищу». На третий: «такими нитками белье не шьют, а только заметывают, да и для заметки мы берем лучше»!
И так разорвать написанное не пришлось!
Нитки оказались негодными для шитья солдатского белья.
Вся надежда, все мое утешение, что такие нитки попались только мне, одному мне, а всем остальным—хорошие, прочные.
Будем надеяться, что заказавшие миллионы белья, будут пробовать каждую штуку, чтобы по ошибке не попали на солдат хоть те два десятка рубах, которые сшиты такими негодными нитками, какие лежат передо мной.
А то из пустяков да нарекания пойдут.
ВЛ. ГИЛЯ—Й.
Глубоко благодарен Вам, замечательная редакция.
С уважением,
Ваш .